Порой самый выразительный жест — это отсутствие жеста. Именно спартанцы прославились тем, что сделали презрение к словам своей главной фишкой. В отличие от Афин, где красивые речи были признаком достойного мужа, здесь силу видели в лаконичности. Собственно говоря, от названия их области, Лаконики, и произошло это слово.
The Print Collector / Image State / East News
Они не пытались впечатлять — им было не до того. Грубая пища, одинаковые стрижки, сандалии одного фасона, деньги из железных прутьев — это не показной аскетизм, а радикальная практичность. Антонимом красоты они считали не уродство, а бестолковость и бесполезность. Отсюда их уникальный взгляд на мир.
Новорожденных осматривали старейшины: слабых оставляли на склоне горной гряды Тайгет, сильных отдавали бессердечным кормилицам. С семи лет мальчиков забирали в школу выживания, где не учили красноречию — учили терпеть голод, холод и боль. Повзрослев, юноши отправлялись на криптии — ночные облавы на крепостных-илотов. В них будущие воины привыкали убивать слабых без лишних эмоций.
Идеальный спартанец не блистал, он действовал. Быстро, без вопросов. Его речь была короче клинка. Когда македонский царь Филипп II, покоривший половину Греции, прислал в Спарту послание с угрозой:
«Если я войду в Лаконию, Спарта будет уничтожена», совет старейшин ответил одним словом: «Если».
Здешние женщины, провожая сыновей на войну, говорили не «возвращайся», а «со щитом или на щите» — афористично, стоически. В этом был весь спартанский дух.
Дисциплина пронизывала всё. Воины маршировали в молчании. Ровный шаг и пустые лица пугали больше боевых кличей. Доспехи не гравировали, щиты красили в единый цвет — любая индивидуальность расценивалась как признак слабости. Даже на пирах спартанцы сидели на жестких скамьях, а самым изысканным блюдом была черная похлебка из крови и уксуса, которую все другие греки считали несъедобной.
Но именно это ледяное самообладание и производило впечатление. Когда персидская армия Ксеркса сожгла Афины, спартанцы не бросились спасать союзников, они методично достраивали оборонительную стену на Истме, узком перешейке, соединяющем Пелопоннес с остальной Грецией. Их логика была железной: если персы прорвутся на юг, Спарта падет последней. Даже вид горящих храмов Афин и панические призывы эллинов не заставили их дрогнуть. Они работали молча, словно гибель половины Эллады была лишь тактической деталью.
Album / Prisma / East News
То же хладнокровие проявилось через год в битве при Платеях — решающем сражении против персов. Союзные войска, дрогнув перед численностью врага, требовали немедленной атаки. Но спартанский полководец Павсаний (его считали потомком Геракла) сутками выжидал удачный момент. Когда упреки союзников достигли предела, он подошел к рядам воинов и сказал: «Сегодня мы сражаемся или за победу, или за смерть. Третьего не дано».
Никаких пламенных речей — только факт. На спартанцев его тихое спокойствие подействовало сильнее рева боевых труб. Воины Лаконики первыми двинулись вперед, переломив ход битвы. Именно тогда Греция поняла: эта медлительность диктовалась не страхом, а расчетом. Каждое действие, как и каждое слово, имело вес брошенного копья.
Спартанцы не пытались создать легенду о себе, они просто жили, как считали верным. Даже спустя века этот образ — безмолвных, непоколебимых, равнодушных к роскоши — продолжает будоражить умы.
