Сын фолка

Сергей Минаев: Мы пишем это интервью 30 июня. Вчера был твой день рождения. Тебе исполнилось 25 лет. Каково это — быть в 25 суперпопулярным человеком? Ты ощущаешь это?

Илья Золотухин: Нет. Вы перебарщиваете. Я думаю, это не так.

Сколько прослушиваний у твоих песен?

У «Кухонь» — 5 миллионов просмотров. У одной песни. Это не я популярен, а песня. 

Но она же твоя.

Она не делает меня популярнее, понимаете?

Не понимаю.

Многим из тех, кто ее послушал, без разницы, кто я такой. Я прекрасно это осо­знаю. Возможно, какой-то процент от этих людей придет на концерты и будет требовать «Кухни» — как у группы «Альянс» было с песней «На заре». Я думаю, что это не я популярен, а песня.

Давай я вернусь на шаг назад. Мне кажется, я достаточно глубоко увлекаюсь музыкой разных стилей. Я думаю, что в современном медиапространстве довольно сложно оказаться вдолгую на вершине холма. Если мы возьмем с тобой 80-е или 90-е, там были рекорд-лейблы, которые представляли артистов, обеспечивали им выкладки в магазинах и так далее. Сейчас на стри­минге ежедневно появляются, я не знаю, сотни тысяч песен. И если вдруг что-то выстреливает — сконцентрироваться на этом совершенно невозможно. Я вообще не понимаю, как артисты себя чувствуют в этом потоке.

Моя жизнь не поменялась как-то кардинально. Вот вы говорите: «Илья популярен». Я так не думаю. Мне кажется, я написал популярную песню. Я не знаю, что я получу.

То есть тебя люди на улицах пока не узнают?

Ну, какие-то узнают. Иногда это происходит, но не повально.

Перед нашей сегодняшней встречей я читал твои интервью. Мне показалось, что, во-первых, они очень взрослые (я бы сказал «этому парню больше тридцати»), а во-вторых — очень грустные. Поправь меня. Песни, которые ты пишешь, это довольно меланхоличная музыка.

Мне очень рано дали секвенсор в руки, о чем я очень жалею. Потому что, если б мне дали его попозже, возможно, на стриминге было бы меньше моего говна. Периодически у меня появляется желание что-то удалить. Мне неловко перед людьми, которые это слушают, которым это нравится. Я не могу множить скорбь таким вот образом.

А в последних песнях, которые я писал (это «Праздник» и готовящийся альбом «Дом»), мне кажется, много надежды.

Как ты начал писать?

У меня очень хорошая семья. Меня с детства учили доброму, прекрасному, полезному. 

Кто твои родители? Ты несколько раз говоришь в интервью о том, что тебе было тяжело сепарироваться. Потому что хорошая семья, и тебе было комфортно.

Моя мама — учитель музыки. Естественно, когда я родился, в ее жизни закончилась какая-либо карьера. Ей было (что символично) 27 лет. Она до сих пор отлично играет на пианино. Папа много чем занимается. Я точно не скажу, что он делает, но это какие-то большие вещи.

Какие вещи? Бизнес?

Да. Всё. А, ну мой дедушка построил пол-Нефтекамска.

Он был архитектором?

Строителем. Иван Кузьмич Золотухин.

То есть у тебя довольно обес­печенная семья, насколько я могу судить по этим отрывочным сведениям.

Да. Это чуть неловко сообщать.

Почему?

Я не то чтобы этого стыжусь. Недавно приятель говорил мне, какой я молодец, а я ему доказывал обратное. Типа, дядя, в жизни очень мало вещей, которые я сделал сам. Единственное — это песенки писал.

Они тебя отправили в Москву?

Нет. Скажем так, я не хотел сюда переезжать. Не знаю, о чем я думал лет в 17. Сейчас уже не помню, но это не имеет никакого значения, потому что я переехал из-за женщины, за какой-то большой любовью.

Ты знаешь, это имеет большое значение. Я — москвич в каком-то там поколении. Но я с института респектовал людям, которые в 17 лет переезжали. Потому что для меня это большое событие: взять и уехать из родного города черт знает куда — в столицу, где тебе все чужое. Это большой поступок.

Это был бы большой поступок, если бы я переезжал сюда с тысячей рублей в кармане. Папа говорит: «Давай, если хочешь учиться, я сниму тебе квар­тиру». Я такой: «Да, спасибо».

А где ты хотел учиться?

Да я вообще не хотел учиться. Я хотел быть лесником. Знаете, есть такой вопрос: «Кем ты хотел быть в детстве?» Я хотел жить в лесу, потому что мне нравится там, где тихо. В Москве слишком громко. Но так сложились обстоятельства, что я поступил в Московский государственный институт культуры.

Ты переезжал с девушкой?

Да, но отношения закончились. Собственно, ради этой дамы я и пытался заниматься музыкой. Так себя какое-то время оправдывал. Потому что у меня есть серьезный папа, который делает серьезные вещи, серьезная мама, которая делает не менее серьезные вещи. Ну, вы понимаете. И мама, и папа — хорошие люди, они во всем меня поддержи­вают. Но музыка — это же хрень как бы, ею нельзя заниматься.

У тебя в семье бытовало такое мнение?

Не совсем. Папа был не против, но постоянно задавал вопрос: «А на что ты будешь жить?»

Это хороший вопрос.

Да, но сейчас он отпал. 

Ты зарабатываешь музыкой?

Да. Я зарабатываю, остальные ребята пока не очень, но мы стремимся к этому. В Нефтекамске этим нельзя было заниматься всерьез, потому что это технически невозможно.

Я понимаю приблизительно, что такое Нефтекамск. Я там никогда не был, но был в похожих городах. Мне кажется, что там меньше возможностей, чем в Москве. Я не говорю о студиях, еще о чем-то. Вопрос вот в чем: с кем ты общаешься, куда ты ходишь, какие люди тебя окружают? В большом городе ты можешь пойти в театр, пойти на концерт какой-то группы. До твоего города они просто не доезжали.

До моего города доехала группа Lumen. Было интересно.

Я недавно нашел его. Там классическая музыка. Бетховен «К Элизе», Чайковский… В общем, я это все слушал, мне очень нравилось. Потом в процессе медленной и тягостной сепарации я обнаружил, что существует такой гражданин — Егор Летов. Потом — Nirvana. Потом — System of a Down, которые меня очень впечатлили. Что еще? Ну, по классике: Bon Jovi, Guns N' Roses.

Те группы, которые ты назвал, в общем, абсолютный depressive rock.

Вы считаете, что System of a Down — depressive rock?

Их я не люблю. Я люблю «Нирвану». С огромным уважением отношусь к Егору Летову. System of a Down просто не моя группа.

Меня очень цепляла идентичность. На самом деле я не разбираюсь в жанрах абсолютно. Для меня музыка всегда очень случайное действие. Я хочу удивляться.

Ты знаешь, я не могу понять, как оно может быть у тебя, у твоего поколения не случайным. Когда мы слушали музыку, это была пластинка или запись на CD — целый альбом этой группы. А сейчас ты сидишь, тебе рандомно подкидывают трек за треком, и ты в этом потоке движешься. Я думаю, немногие люди слушали творчество одной группы целиком и полностью.

Да, это сложно. Это просто долго.

Когда ты переехал в Москву?

В 2018-м.

Как ты себя чувствуешь в городе? Тебе комфортно?

Не знаю. Мне и в Нефтекамске не было комфортно. Из-за того, что моя семья была чуть более обеспеченной, чем среднестатистическая семья в городе. Мне там было неловко.

Тебе будто бы неловко за такие вещи, как обеспеченная хорошая семья; доставшаяся тебе популярность. А почему тебе неловко за это? Ты что, это украл?

Мне так кажется.

Почему?

Есть люди, более достойные хороших семей.

Ты же не выбирал своих родителей.

Не выбирал, да. Прекрасно, что так сложилось.

А почему тебе неловко за то, что у тебя 5 миллионов прослушиваний?

Песня хреновая, честно говоря.

То есть ты самокритичен.

Есть песни лучше, чем эта. Но да, я страшно самокритичен. Это прям большая проблема. Я не могу сидеть и рассуждать о том, какой я классный. Хотя, наверное, формат интервью предполагает это.

Ты себя чувствуешь талантливым человеком?

Талант — это не то чтобы случайная вещь. Мне кажется, его надо нарабатывать. А для этого надо сомневаться. Единственное качество, которое мне в себе нравится, — я постоянно сомневаюсь.

Давай возьмем вопрос попроще. Зачем ты этим занимаешься? Вот есть люди, которые хотят бабок; есть люди, которые хотят славы; есть люди, которые не могут не писать — музыку или текст. Ты из какой категории?

Третий вариант. Я ничего другого не умею, я с детства пишу какие-то стишки. 

Мне говорили, что есть честь, долг, есть любимое дело.

Это очень редкие и прекрасные вещи. Я не понимаю, почему ты стесняешься.

Я не стесняюсь. Я говорю о том, что с такими вводными очень тяжело выживать. Если вас воспитывают в каком-то полурыцарском укладе, если вы не должны врать, не должны делать то, что не нра­вится, то, скорее всего, в 20 лет вы можете умереть.

От того, что мир неспра­ведлив?

Да.

Ну, это очень инфантильный подход.

Конечно. А вы как хотели?

Все-таки рыцарство и инфантилизм — это разные категории. Мне кажется, что родители заложили в тебя очень правильные вещи. Ты производишь впечатление хорошего парня. Это очень важно.

Я стараюсь, да. Мне не хо­чется, чтобы люди считали меня мудаком.

Ты говоришь, с этим сложно выживать.

Я действительно считаю, что с понятиями о чести, о совести, о доброте и верности в сегодняшнем дне очень сложно остаться живым. Или хотя бы сохранить идеалы. В какой-то момент я все равно их предавал, за что мне было очень стыдно.

Я понимаю. Когда-то это ложь во благо, когда-то ты недоговариваешь, потому что недоговаривать не значит врать. Ты всегда ста­раешься говорить правду?

Да.

Давай вернемся к Москве. Ты эти семь лет учился. Ты работал где-то?

Я работал гробоносцем. Носил гробы. Не сказать, что мне сильно нужны были деньги. Я просто подумал: «Почему нет?»

Это потрясающе.

Я подал резюме учителя литературы. Что я могу делать? Преподавать литературу.

И носить гробы!

Носить гробы может любой идиот, в том числе и я. В какой-то момент мне пишет некий человек: «У тебя есть пальто?» Я говорю: «Да». — «У тебя есть туфли?» Туфель нет. Пошел, купил.

Сколько ты работал там?

Две недели.

А сколько гробов ты носил?

Много. Я не считал.

С кем ты их носил? Это всегда были одни и те же люди?

Очень разный контингент. Там работали не от хорошей жизни. Я, естественно, сильно выделялся на их фоне. Мне было интересно посмотреть, что за хрень вообще. Я никогда не думал, что есть какая-то контора, которая таскает гробы. Какая-то отдельная секция рабочего класса. Оказалось, что это обычная работа — как кассиром в супермаркете. Это весело.

Твои родители знали, что ты гробы носишь?

Конечно.

И что они тебе сказали?

Папа спросил: «Илья, ты хочешь денег?» Я отвечаю: «Да». Он говорит: «Тогда езжай в тундру!» Ну я и поехал.

Что ты там делал?

Мыл сортиры, бортировал колеса КАМАЗа. Очень веселая работа была. Мне понравилось.

То есть папа, в общем, дал тебе жизни-то понюхать.

Да. Он там дорогу строил. И меня туда впихнул. Каждый третий местный рабочий меня спрашивал: «А за что?» Я думаю — ну, как вам объяснить? Я просто хотел туда попасть. Подумал, что мне обязательно нужно съездить и посмотреть на Диксон, узнать, что это такое.

Что ты еще в Москве делал, кроме того, что таскал гробы?

Я работал тьютором — пытался учить маленьких детишек. Это хуже, чем гробы. Потому что страшнее.

Почему?

Я боюсь детей. Потому что могу им сказать какую-то вещь, которую они запомнят на всю жизнь, и это их, возможно, сломает. Я не хотел бы.

А в институт культуры ты поступил, просто потому что…

Хотел быть писателем.

И ты считал, что в институте тебя научат писать?

Конечно! Первые три года я горел: господи, давайте все семинары мира, я на всё хочу сходить, везде принести свою обосранную прозу, всем показать.

Честно, я не понимаю, как можно учить быть писателем или поэтом. Мне кажется, это невозможно.

Да, но можно научить человека вкусу. То есть его можно развить. Вопрос — нужно ли мне это было? Не знаю. Именно что сомне­ваться в себ­е, думать о том, чего я не умею, — этому научил мен­я институт.

Кто твои любимые поэты?

Бродский.

Бродский и всё? Больше никого рядом?

Нет, ну конечно, обязательно Маяковский, безусловно, Мандельштам. Просто мне в 14 лет попался паблик с Иосифом Бродским. И я, как уверенный пользователь «ВКонтакте», прочитал все, что там было написано. Мне страшно понравилось.

Меня, кстати, это удивило: ты в каком-то интервью говоришь, что в 14 лет начал читать серьезную прозу, поэзию. Знаешь, когда мне говорят — типа, вы так много читали, я отвечаю: «Конечно, потому что я вырос в Советском Союзе, у меня никаких развлечений не было». Если б у меня были стриминги, соцсети, я бы, наверное, ничего не читал. Но видишь, у тебя это все есть, но ты выбирал все-­таки поэзию и литературу. Это достойно уважения.

Не знаю, как ответить на это. Это все заслуга моей мамы, потому что она заставляла меня читать, когда я ненавидел. До сих пор не очень люблю, но вспоминаю маму и думаю: «Надо почитать». 

Кто твои любимые поэты?

Бродский.

Бродский и всё? Больше никого рядом?

Нет, ну конечно, обязательно Маяковский, безусловно, Мандельштам. Просто мне в 14 лет попался паблик с Иосифом Бродским. И я, как уверенный пользователь «ВКонтакте», прочитал все, что там было написано. Мне страшно понравилось.

Меня, кстати, это удивило: ты в каком-то интервью говоришь, что в 14 лет начал читать серьезную прозу, поэзию. Знаешь, когда мне говорят — типа, вы так много читали, я отвечаю: «Конечно, потому что я вырос в Советском Союзе, у меня никаких развлечений не было». Если б у меня были стриминги, соцсети, я бы, наверное, ничего не читал. Но видишь, у тебя это все есть, но ты выбирал все-­таки поэзию и литературу. Это достойно уважения.

Не знаю, как ответить на это. Это все заслуга моей мамы, потому что она заставляла меня читать, когда я ненавидел. До сих пор не очень люблю, но вспоминаю маму и думаю: «Надо почитать». 

Давай о музыке поговорим. Кто твоя аудитория?

«Кухни» очень размазали это понятие. Потому что включилось много людей, которые не совсем поняли, что такое «Бонд с кнопкой». Я не на­пишу еще одни «Кухни».

А как ты их написал? Когда сел за этот трек, ты что, сказал: «Напишу-ка я хитяру!»

Да.

То есть ты прям сел писать хит?

Ну, не настолько. У меня была песня, которую я терпеть не мог. И она все время попадала на первые места каких-то моих личных чартов. Я прям хотел ее уничтожить. И я подумал: «Сейчас напишу такую песню, которая ее перебьет». Так и получилось. То, что «Кухни» оказались в топах страны, — это случайность. Если я не смогу перебить ее какой-то другой песней, то, наверное, буду петь «Кухни» до конца своих дней.

Сколько у тебя в этом месяце было концертов?

Штук семь точно.

Это супервостребованность. Тебе нравится это состояние?

Да. Я радуюсь. Пока в каждом концерте есть душа, а мы не тупо отыгрываем программу.

Слушай, ну возьмем, например, U2. Я был у них на концерте и подумал: «Господи, сколько ж лет Боно поет практически один и тот же набор песен? Он сам от себя не устал?» Такое случается с каждой большой группой.

Блин, понимаете, есть огромная разница между треком With or Without You и песней «Кухни». Что-то из этого явно срань. И явно не With or Without You. Нельзя сравнивать Боно из U2 и Илюшеньку Золотухина из Нефтекамска.

Нет-нет, я же вас ни в коем случае не сравниваю. Понимаешь, странно говорить: это — ценно, а это — не ценно. Ты написал большой хит. Мы начали говорить о том, переплюнешь ты его или нет, как вообще будешь к нему относиться.

Не знаю. Пока мне нравится петь «Кухни». И я понимаю, что, скорее всего, буду петь эту песню всегда. Но я надеюсь, что сейчас я выпущу альбом, и какая-­то часть людей, которая мне по духу близка, они пойдут за мной.

Как долго пишешь альбом?

С прошлого года.

То есть это довольно затратно по времени.

В нашем случае — да. Потому что все делаем по принципу группы Radiohead. Не сравниваем таланты абсолютно, просто по принципу работы. Собираем какой-то микс, играем на концертах. Смотрим, нравится ли нам, заходит ли людям. Если нет — переделываем.

Кроме музыки, ты сейчас чем занимаешься? Я знаю, ты пишешь книги.

Ну как сказать. Написал одну. Мне за нее насовали, и больше я этого не делаю.

Кто? Твои друзья или аудитория?

И те и другие. Возник некий диссонанс. Когда ты говоришь «Каждому нужен каждый», а в книжке ты ходишь и трахаешь все, что шевелится, и там происходит какая-то хтонь, они спрашивают: «Ну и зачем ты нам это показал?» Я думаю: «Действительно, зачем?» Зачем множить скорбь? Поэтому больше я не пишу.

Кем ты себя видишь через десять лет?

Живым.

Это похвально.

Да. Не сиротой, потому что я не представляю себе, как буду жить без мамы с папой. Меня эта мысль вгоняет в чудовищные слезы. На мой вчерашний день рождения приехали две бабушки. И я такой: «Охренеть просто, сколько муд­рости в этих людях!» Через десять лет я хочу видеть красоту. Как сказать? Я бы хотел, чтобы у меня была интересная окружающая жизнь.

Ты был за границей?

Да, много раз.

То есть по Европе поездил, где-то еще?

У меня была языковая прак­тика в Германии. Я очень плохо говорю по-немецки.

В моем поколении это были совершенно разные миры.

Почему вы все время ссылае­тесь на поколения? Вы ду­маете, что мы как-то по-разному мыслим?

Я полагаю, что мы обладаем разными ценностями.

Мне кажется, они одни у всех.

Нет-нет, они совершенно разные. Выпускник вуза середины 90-х жил по советской формуле, где успех — это машина, дача и квартира. Моя дочь не живет этими категориями. Она считает, что всё можно шерить, не надо ничем владеть. Это бытовые вещи. Я не говорю о ценностях, из которых мы сделаны (честь, достоинство). Это вещи базовые, мы их сейчас не обсуждаем.

Нет, это очень важно.

Безусловно. Я имею в виду другое. Когда я открывал мир, я видел, что он совсем не такой, как мой. Но мне кажется, что ты, когда поехал, например, в Германию, увидел это иначе. Более схожий культурный код.

Нет. Во-первых, я из Нефтекамска. Возможно, будь я из Москвы, все бы воспринималось иначе.

Да, но ты в Нефтекамске имел то, чего я не имел в Москве в твоем возрасте. У меня не было интернета.

Почему вы на этом так зациклились?

Потому что это огромный простор.

Это трагедия вселенского масштаба, на самом деле.

В моей космогонии человек XXI века должен быть максимально тупым, потому что это всем удобно. Человек тупеет. Этому есть масса объяс­нений и подтверждений. Логистика информации изменилась. Человек XIX века за год жизни получал столько же информации, сколько ты — за день. Это меняет нас.

Не думаю. Мне кажется, изменилась степень эмпатии. Человек получал письмо от любимой женщины с ее лобковым волосом. И страдал из-за этого 15 лет. Сейчас мы получаем нюдсы в директ и радуемся. Степень эмпатии поменялась, понимаете? Нам за год жизни приходит одно важное сообщение — так же, как и за год жизни в XIX веке приходило одно важное письмо. Коэффициент важных событий в жизни не меняется.

Какие важные события были в твоей жизни?

Я снова смог полюбить маму и папу.

Что значит «смог»? Ты их разлюбил когда-то?

Как вам сказать? Не то чтобы разлюбил. Скорее, я наконец-то понял. Мне казалось, что они какие-то неглубокие, неинтересные, что мама не любит папу, что они живут какой-то очень странной жизнью.

«Они меня не понимают, я не понимаю их и считаю, что все, что они делают, — фальшиво».

Да. Но когда я понял, что это не так, я расплакался. Когда я осознал, насколько большой человек мой папа, насколько великая моя мама, и как героически можно закапывать свои амбиции ради кого-то… Как это круто, как это потрясающе. Какими великими людьми были мои бабушки и дедушки, которые приезжали туда, где нет ничего, и из этого ничего сделали что-то. 

Слушай, такова жизнь. Мне кажется, это совершенно нормально. Это в человеческой природе — когда твоя бабушка, твой дедушка, твои папа и мама хотели бы, чтобы ты жил лучше.

Я сейчас скажу мысль, которая меня недавно посетила.

Нет. Никогда такого не было.

Ну почему?

Ну потому что. Я же не буду тебе врать и поддакивать: «Да, старик, ты знаешь, была прекрасная планета, она держалась на трех черепахах, и там было счастье!» Человек был несчастен всегда. Именно потому, что он страдал таким самоедством, как ты, он рожал прекрасные вещи — книги, песни, стихи.

Вы только что говорили, что я безнадежен. (Смеется.)

Я?

В начале. Вы сказали: «Твое творчество меланхолично».

Если говорить очень простым языком, у тебя очень грустная музыка, которая из людей вытаскивает хорошее. Мне кажется, это очень важно. Давай закончим таким вопросом. Что для тебя высшая награда за творчество?

Высшую награду я получил, когда люди начали снимать видосы под «Кухни». Сама песня, может, мне не нравится, но то, что люди под эту муть запечатлевают в своей жизни; то, что они считают нужным озвучить моей песней, — это меня искренне ра­дует. Какие-то бабушки кормят внуков, кто-то играет свадьбу, какие-то очень человеческие мо­менты. Я подумал: «Вот ради чего я это делал».  

Арт-директор: Виктория Морозовская
Продюсер: Дарья Безусая