Глазами эгоиста

Я люблю Москву, хотя Первый Рим, кстати говоря, мне тоже нравится. Стендаль был в Риме шесть раз, а я — два, разница не так уж велика, успел посмотреть. Вашингтон, округ Колумбия, очень хорош — я провел там целый год. А в прекрасной Риге я прожил года полтора — в сумме, разумеется, за свои 74 года — когда по месяцу, когда по две-три недели.

Но люблю я все-таки Москву. Не просто привык, не просто восхищаюсь, не просто нравится она мне — тут другое, более глубокое и интересное, но при этом совершенно эгоистическое наслаждение. Я могу любить, то есть чувствовать, только когда знаю и понимаю. Чем больше подробностей, тонкостей, смыслов и ассоциаций, тем сильнее любовь. Это касается и людей, и книг, и городов.

Москва для меня — это воронка значений: имен, событий, воспоминаний. Она втягивает меня, как только я выхожу на улицу, — я двигаюсь в плотной семантической среде. Каждая улица что-то говорит, шепчет, подмигивает, возвращает забытое в память.

Первые свои годы я прожил на Покровке, рядом с Чистыми прудами. Странное дело, пруд был один, а число множественное. Когда-то, говорят, был целый каскад прудов, тянувшийся на всю длину нынешнего бульвара. Помню лодочную станцию, там можно было покататься. Ловили рыбу, представьте себе! Лещей и сазанчиков! А зимой — коньки. Прелестная книга друга нашей семьи Юрия Нагибина «Чистые пруды» вышла в начале 1960-х, когда я жил уже в Каретном Ряду.

Но до этого я лет пять прожил на улице Грановского (ныне Романов переулок, бывший Шереметевский). Смешно наблюдать эту конкуренцию старинных имен… Да, да, я жил «в том самом доме», номер три, бывший Пятый Дом Советов, который сейчас плотно увешан мемориальными досками крупнейших советских деятелей. Но вот доски Хрущева и Кагановича там нет, хотя там оба жили. Смутно помню старичка Лазаря Моисеевича, и отчетливо — Нину Петровну, жену Никиты Сергеевича. Конечно, я жил не в роскошных квартирах, где и до 1917 года, и после него обитали «хозяева жизни», а в подвальной коммуналке. А вот там всегда обитала «челядь»: дворники, водопроводчики и прочий обслуживающий народ. Мой дедушка по маме был шофером в гараже Совета Министров. Кстати, вы знаете, где находился этот гараж? В здании Манежа, ныне Центральный выставочный зал.

С этим роскошным домом связана одна забавная и поучительная семейная история. Моя бабушка, приехав в 1910-е годы в Москву из Славянска, работала конторской барышней в страховом обществе «Россия» (это где сейчас ФСБ; я еще застал то, старое здание). А жила она у своей сестры, удачно вышедшей замуж за московского адвоката Набокова (просто однофамилец). Квартира была на углу Ваганьковского и Колымажного переулков, рядом с Музеем изящных (то есть изобразительных) искусств. Пройдя по своему переулку, она потом переходила Воздвиженку и дальше шла по Шереметевскому и видела великолепный дом: во дворе за чугунным забором гуляли барские дети с нянями. Няни были в русских народных костюмах, в сарафанах и даже кокошниках. Зачем? Затем, чтобы никто не спутал прислугу с хозяйкой. Моя тогда еще совсем юная бабушка вздыхала: «Ах, пожить бы в таком доме…» Бойтесь ваших мечтаний — они иногда исполняются. Но — частично. Познакомилась с шофером Васей (моим дедушкой), а там революция, и в шикарный дом въехали новые господа — наркомы и секретари ЦК ВКП(б), а совнаркомовскому шоферу досталась комнатка в подвале…

Я понимаю московскую архитектуру, я вижу, как стили связаны с эпохами — не вообще, а именно здесь. Я знаю названия улиц, и я знаю, что они означают.

Романов переулок? Бывшая улица Грановского? Бывший Шереметевский? Отлично. Я знаю, кто такой был Никита Романов, дядя первого царя Михаила Федоровича — известный фрондер и западник. Знаю, кто такие были Шереметевы, графы и богачи, но — не такие уж знатные, по мнению завистников. Я вспоминаю летописный анекдот, как возмутился один князь, когда его в войске поставили под начало Шереметева: «Да никогда! Ведь я — Барятинский. А выйди на улицу и крикни — эй, Шереметев! Пол-Москвы сбежится». Наверное, из-за таких скандалов царь Федор Алексеевич отменил «местничество», когда назначение на высокие должности было напрямую связано с древностью рода.

Улица Грановского?

Я знаю, кем был Тимофей Николаевич Грановский и что он сделал для развития русской мысли; а еще он был прототипом трагикомического Степана Трофимовича Верховенского из «Бесов»; а вот и новый, хотя довольно странный, памятник Достоевскому, тут же, рядом — на углу Воздвиженки, которая при Советах была улицей, потом проспектом Калинина (вы помните, кто такой Калинин?), а еще раньше — улицей Коминтерна (вы знаете, что такое Коминтерн?).

Короткая прогулка по переулку моего детства — и такие карусели воспоминаний и ассоциаций. С другой стороны Романова переулка — Большая Никитская, она с 1920 до 1994 года была улицей Герцена, а Герцен — это «Колокол», «Голоса из России», где тайком печатался молодой Победоносцев. Это потом он «над Россией простер совиные крыла», а в юности был весьма либерален и критичен: «К сожалению, всякая мысль о поддержании силы закона поглощается у нас пагубной мыслью о том, что надобно прежде всего поддерживать власть». Однако круто для 1859 года! Герцен — это затверженное в школе «декабристы разбудили Герцена», это коржавинское «какая сука разбудила Ленина?», а главное — это поразительная книга «Былое и думы», одна из самых страшных историй жизни и любви. Еще для меня — это детская книжка о Герцене, которую написала Лидия Либединская, это память о ее доме, о литературном салоне, в котором я бывал. В обоих ее домах — в городской квартире в Лаврушинском переулке и на даче в Переделкине. Лидия Либединская — это еще и ее давно умерший муж Юрий Либединский, РАППовский писатель (вы знаете, что такое Российская ассоциация пролетарских писателей?), прототип Оловянского из фельетона Ильфа и Петрова «Головой упираясь в солнце» — советский писатель, поспешно объявленный классиком, включенный в школьную программу и так же торопливо отовсюду изгнанный… Эту дачу потом купил мой друг Володя Лопухин, министр первого гайдаровского правительства, удачливый бизнесмен, интеллектуал, коллекционер, но в конце концов разорившийся; дача сгорела, а бедный Володя умер от ковида.

Даже не прогулка, а сотня шагов, и сколько всего.

Потом мы переехали в Каретный Ряд, угол Садово-Каретной. «Ведь в Каретном ряду первый дом от угла…» — пел Высоцкий. Кстати, одно время он в нашем подъезде снимал квартиру. Рядом — сад «Эрмитаж», который описывал еще Чехов. Там было несколько театральных помещений, и в уголке был один деревянный театр, в нем давались эстрадные концерты, я там бывал не раз. Но главное — это то самое здание, в котором Станиславский показал первый спектакль Московского художественного театра. Увы, оно сгорело тоже.

Каждый день утром я выходил из дома, поворачивал налево на Садовую, переходил улицу Чехова (ныне опять Малую Дмитровку), опять налево и потом направо, в Старопименовский переулок. Угловой дом постройки архитектора Бурова, напротив — дом, где жила певица Ксения Дзержинская и партизанский командир Медведев. Дальше палаты Хованских XVII века, перейти Воротниковский переулок — и вот наша школа. Громадная, красивая, старинная. Знаменитая 175-я. Бывшая 25-я образцовая, где учились Светлана и Василий Сталины и дети прочих вождей. Я застал директрису из той эпохи. А еще раньше это была Креймановская гимназия, чуть ли не первая частная в Москве, основанная в 1858 году. В ней перед Первой мировой войной учился Марк Лазаревич Леви — он же таинственный М. Агеев, автор «Романа с кокаином» (1934). Действие этой великой книги происходит именно в нашей школе. Боковая непарадная лестница, по которой мы поднимались и спускались по пять раз на дню, — именно по этой лестнице Вадим Масленников бежал за Васей Буркевицем.

Да, моя любовь к Москве — это любовь эгоиста. Что делать! Я не в силах полюбить другой город или другую страну — какое-то место, где нет меня. Где нет моей памяти, моего языка, моей истории и культуры. Не говоря уже о поцелуях у подъездов.