Сергей Бурунов

Сергей Минаев: Как ты думаешь, почему столько сказок снимают сейчас?

Сергей Бурунов: Может быть, люди устали. Они постоянно думают о том, как жить дальше. Хочется, понимаешь… Как сказать? Тактильности какой-то, теплоты, семейности, какой-то красоты — вот сказки именно.

Ты сейчас сказал «тактильность». Ты знаешь, что сейчас возвра­щается популярность виниловых пластинок по всему миру?

Серьезно?

Да! Это объясняется тем, что людям хочется тактильности, хочется потрогать. Люди хотят туда, в ламповое прошлое, где все было спокойно, хорошо и гарантированно.

Ну, видишь, я, наверное, пра­вильно говорю.

Слушай, ну ты же большой интуит, поэтому, конечно, ты все это чувствуешь. Иначе как бы ты играл?

Ой, я очень большой интуит, и это моя беда. Хоть бы поменьше — может, и спал бы спокойнее.

Я знаю, что ты очень аккуратно выбираешь проекты. Ты в процессе работы лезешь в сценарий? Ты говоришь режиссеру: «Ой, эту х*** я играть не буду, давайте перепишем; здесь неточно, я хочу точнее»? Или ты уже не правишь ничего на площадке?

Слушай, ну лучше, чтобы продюсеры не стояли и не тыкали тебе пальцем в часы, как у меня обычно. Не закатывали глаза, не цокали языками, потому что виноваты же всегда артисты во всем. Зачем давать такой повод? Я стараюсь, конечно, договариваться на берегу. 

Во время работы над сценарием.

Во время обсуждения, да. Ну либо на площадке, если есть время, если что-то нелогично, если это абсолютная какая-то дичь, которая не по правде. Поэтому бывает, конечно, но чаще в процессе обсуждения. То есть нет такого, что я скажу: «Нет, эту х*** я не буду играть». Если скажу, то на берегу. Во время производства уже не будет на это времени.

Для читателей хочу отметить: может возникнуть ошибочное мнение, что Бурунов — актер с диктаторскими замашками. Но я-то тебя знаю близко, ты человек ранимый.

Никакой не диктатор, нет.

Ты это делаешь, потому что тебя царапает.

Конечно.

Скажи мне, пожалуйста: режис­серы или сценаристы, которым ты, допустим, говоришь: «Так в жизни не бывает», они с тобой соглашаются или отвечают: «Слушай, Серег, ну хорош, у нас уже все обсчитано, ну зачем ты начинаешь?»

И такое было, да. Я не зря там повыше сказал про закатывание глаз. «Ну нам надо снимать, что теперь делать?» Стискиваешь зубы и что-то исполняешь, потому что ты же исполнитель. Как сказать? Ты пластилин. Но если есть такой момент, что это совсем пи***, я этого делать не буду. Я не хочу выглядеть в кадре мудаком.

Да, авторы (про кого ты говоришь) часто обижаются, но приходим к какому-то компромиссу. У меня разные ситуации были в моей, не побоюсь этого слова, творческой жизни. Но я просто не допускаю таких ситуаций, потому что это все для меня губительно и сильно меня дестабилизирует. Ни о каком творчестве потом уже не может идти речи, потому что это жутко портит настроение.

Вообще, если у артиста настроение испортилось — то всё, творчество закончилось. Если я ответил на твой вопрос… 

Да-да, ответил вполне. Это очень логично. То же самое, знаешь, какому-нибудь футболисту привязать к ноге гирю и сказать: «Ну иди, бегай 45 минут, что ты».

Да. «Мы считаем, что так лучше». Ты говоришь: «Это гиря, я не смогу с ней играть, не смогу чеканить, на голову принять. Это больно, у меня голова разобьется» — «Ну почему вы так уверены, Сергей?» — «Да потому что я этим, сука, 30 лет занимаюсь, а ты бормашинами раньше торговал, вот в чем дело». Потому что сейчас в творческий цех пришло очень много людей из совсем других профессий.

Я хочу с тобой поговорить о популярности. Я тут встречался с большим рекламным агентством. Они обсуждали бренд-амбассадоров для разных видов деятельности: для банков, для мобильных операторов. Звучит твоя фамилия — Бурунов. Говорят, Бурунова вообще все любят.

Я спрашиваю: «А что значит „Все любят“? Почему? Он известный артист комедийного жанра или у него просто лицо известное?» Они говорят: «Нет. Мы делаем соцопрос, и там напротив Бурунова всегда слово „доверие“». Ты слышал когда-­нибудь об этом? Как тебе вообще со всей этой всеобщей любовью живется?

Это очень хороший вопрос. Да, я слышал один раз. Как-то мой знакомый посмотрел «Полицейского с Рублевки» и сказал: «Я понял твой феномен! Ты знаешь, у тебя лицо власти, которой хочет­ся доверять».

Это гениально абсолютно.

Вот он мне такую вещь сказал. А доверие… Может быть, действительно у меня лицо какое-то народное. Может, зрителю понятны эмоции, которые я испытываю в том же «Полицейском с Рублевки». Вот этот гнев, эта ярость, эта классовая ненависть к этому мажору Измайлову. Понимаешь, о чем я? Может, это как-то отозвалось.

А с этой любовью… Я никогда не предполагал, что такое будет. Не то что не мечтал, я даже себе не представлял, что когда-то вообще случится такая популярность, а тем более народная любовь, как ты говоришь. 

Сереж, это не популярность. Популярность может быть у жопы даже, если ее часто по телевизору показывать.

Согласен.

Это прям любовь. Любовь и доверие. Это гораздо больше, чем популярность.

Да. Честно признаюсь, я долго не мог это принять. Да и сейчас где-то, бывает, не принимаю и не понимаю, что с этим делать. Очень выросла зона ответственности за то, что ты делаешь. И это действительно тревожит, потому что люди от тебя чего-то ждут. Ты должен что-то выдавать, чтобы их радовать. А выдавать ты уже, например, не можешь, потому что твой арсенал навыков и возможностей уже исчерпан. Ты начинаешь буксовать. Ты понимаешь, о чем я?

Ты даже не представляешь, насколько я это понимаю.

Это как в боксе: раз, и нокаут! Потому что всегда найдется кто-то быстрее, мастеровитее, хитрее, и тебе опять надо тренироваться десять лет. А как? Уже силы не те, уже полтинник сейчас перевалит, и смерть-то уже не за горами. И что с этой ответственностью делать, с этой народной любовью? Я не знаю. И вот с этим живешь и начинаешь более избирательно подходить к ролям. Раньше как-то безответственно снимался, потому что «Ух ты, снимают, ура!», и был этому счастлив. Сейчас уже по-другому на это все смотришь. Ответственность выросла. И конечно, стало более одиноко, что ли.

А что значит «более одиноко»?

Понимаешь, ты не можешь жить как обычный человек: пойти в магазин, куда все ходят; пойти в парк погулять. Тебе приходится через своего директора жизнь планировать, чтобы сходить в ресторан. Поехать отдыхать нужно обязательно в какой-то отель, чтобы тебя поменьше разрывали на сувениры. «Ой, а это вы? Здрасьте. А фоточку разрешите? А мы ду­маем, вы, не вы. А очки вас не спасут, и кепка тоже. Давайте фотографироваться!»

Приходится от всего этого изолироваться.

Конечно, нельзя сказать, что мне это неприятно. Безусловно, приятно. Да и, честно говоря, я почти никогда не отказывал. Один раз мы провели эксперимент: в Красной Поляне на подъемнике, и за пару часов прогулки по дождю и ту­ману со мной сфотографировались 216 раз.

Ты сейчас сказал — вот, полтинник, смерть не за горами. Ты часто вообще об этом думаешь?

Последние года три уже практически каждый день начало… как бы это помягче сказать, поинтеллигентнее? Разъе***вать, вот. Меня перестало удовлетворять то, чем я занимаюсь; перестало радовать, что я собой сейчас являю. Ну как бы для чего я вообще живу, чем я вообще занимаюсь, на том ли я месте, зачем я здесь?

Я понимаю, что сейчас уже сколько там осталось активных лет? Ну, лет двадцать? И как-то буксует всё.

Давай об этом прям серьезно поговорим. Почему я тебе задаю этот вопрос? Это вопрос не журналиста, не твоего приятеля, но человека, которому 50 лет (в этом году мне исполнилось). Я себя разъе***ваю этим долгие годы: что у меня синдром самозванца…

Ой, у меня каждый день!

…Что это все незаслуженно и так далее. Но тем не менее… Понятно, у тебя, наверное, были неудачные роли, как у каждого из нас были какие-то неудачные вещи. Но глобально, за что ты с себя можешь спросить? Где ты сильно ошибся, не то сделал?

Все быстро как-то пролетело. Все носился, носился тридцать лет, все пытался доказать, что я не говно (всем, кому-то, себе). Потом возникает мысль: «А тем ли я вообще занимаюсь? И нужно ли было это кому-то доказывать? Зачем?» А радости нет от этого, счастья какого-то. И как бы раз, и ты пони­маешь: «А осталось-то лет двадцать». Эти годы пролетят.

Я по-другому начал смотреть на время. Уже не просто дни летят как секунды, а года летят как часы. И страшно становится от того, что все это пролетит, блин, и гвоздика в бутылочке, рамка с черной полосочкой с твоей фотографией и грустная передача по Первому каналу. И всё! 

Сереж, а что бы ты хотел, на самом деле? Ну поставят тебе, может быть, памятник.

Я не думаю, что мне это будет как-то важно. Да что хотелось? Ну хотелось, чтобы близкие как-то ценили и поддерживали. Но, к сожалению, мои близкие, мои родные почему-то не ведут себя как родные! Вот это парадокс. Я не понимаю почему.

Что значит «не ведут себя как родные»?

Слушай, я вырос в классической советской, дисфункциональной семье, где в порядке вещей было осуждение, критиканство, эмоцио­нальное и физическое насилие. Пони­маешь?

Ну, я это видел.

Я через это прошел. Не поддерживают, не общаются, не радуются твоим успехам, не звонят, не пишут. Вот как-то всю жизнь так. Не как родные! Чужие даже себя так не ведут.

Нас со стороны человек сейчас послушает и скажет: «Он ох***ел, что ли, Бурунов? И Минаев ему еще сидит поддакивает. Один из самых высокооплачиваемых актеров плачет, что его не поддерживают. А за что его поддерживать? За жопу, что ли, его поддержать?»

Да, угу. Ну пусть говорят. Они же думают, что мне вот эта высоко­оплачиваемость упала с неба. Они же не знают, какой ценой я к этому пришел! Что я отдал за это лучшие годы своей жизни, свое здоровье, я потерял самого близкого человека, когда нужно было ему помогать, а я работал.

По-моему, это слишком большая цена, чтобы говорить мне о том, что я ох***л и чтобы поддерживать меня за жопу.

Я знаю. Я помню, что у тебя все эти истории и проблемы со здоровьем были. Это все плоды безумной работы на съемочных площадках.

Конечно. Был и психиатр, и психотерапевт. Я все время был на какой-то терапии, пил таблетки. Я про снотворные знаю все, про антидепрессанты. Это у людей, понимаешь, стереотипы, что я просыпаюсь и жру лобстеров. 

Не так. Сначала ты идешь в туалет по дорожке, выложенной 100-долларовыми купюрами.

Это обязательно. Минимум 100-долларовые. И желательно новые, синие, не старые! Потом обязательно лобстер, и не замороженный, а свежепойманный, с доставкой самолетом.

Или как мне написали про одно интервью. Меня ведущая спраши­вает: «Вы чувствуете себя богатым человеком?» Я говорю: «Ну, понятие богатства у всех разное». Она спрашивает: «Вы можете себе позволить Mercedes AMG?» Я говорю: «Ну, в кредит, наверное, могу». И в комментариях пишет какой-то человек: «Да пи***т он, лысый х***! У него в Сочи две яхты и два „ге­лика“ стоит, я видел!»

А почему две яхты и два «гелика»?

Я тоже хотел бы его спросить: «Почему две-то? Зачем? Где, покажи!» Он скажет: «А вы перегнали их, всё, они не на вас записаны».

Да-да-да. Давай вернемся к твоим мыслям о будущем, к твоей ранимости, к тому, как жестко ты спрашиваешь с себя. Вот условно, что бы ты хотел за следующие 50 лет сделать? Не знаю, сына родить или Гамлета сыграть? У тебя какой-то идеальный мир есть?

Ты знаешь, я бы хотел восстановить свое здоровье (ментальное и психофизическое). У меня есть мечта: научиться спать нормально, чтобы высыпаться, и чтобы хватало сил и желания на все то, о чем ты говоришь. Пока у меня основная цель — прийти к какому-то здоровому состоянию. Поправить все то, что я все эти годы тщательно и целенаправленно уничтожал, забывая обо всем (и о себе в том числе). Мечта — это здоровье и, конечно, обрести какое-то семейное счастье, все-таки попробовать обрести семью, понять, что это такое. И, наверное, сыграть главную роль в своей жизни — роль отца. Потому что времени осталось мало. Ну если, как говорят, Бог даст.

Сереж, мне кажется, ты будешь прекрасным отцом.

Почему ты так думаешь?

Потому что ты очень трогательный человек. Я твою внутрянку чуть-чуть знаю. Ты будешь любить своих детей, будешь ими заниматься. Просто видно, что ты такой.

Ну я травмированный очень (понимаешь, какая штука?). Поэтому мне кажется, я буду параноидальным отцом.

Тебе недодали, и ты будешь компенсировать в ответ. Это очевидно. Твои дети будут максимально избалованы.

Ну посмотрим. Пока, видишь, Бог не дает. Очень много страхов в этом смысле. С годами я привык быть один, привык к определен­ному комфорту, в том числе финансовому. А все-таки семья… По моим наблюдениям, семья требует серьез­ных эмоциональных и финансовых затрат. 

Ну, я думаю, это ты себе позволишь с легкостью. Скажи мне, пожалуйста, на что ты тратишь деньги? Сейчас я сформулирую. Ну вот у женщин есть много игрушек. Сумки, туфли, какие-то там костюмы.

Украшения.

Да. У мужиков таких игрушек, глобально, не очень много. Ты чем себя радуешь? Чем себя вознаграждаешь?

Ну вот уезжаю в какие-то путешествия. Как-то так получилось, что из-за этой круговерти съемок я ни хера нигде не был, и вот только сейчас начал мир познавать. Стараюсь как-то восстанавливать себя. На массаж хожу, в баню, спорта много у меня сейчас. Мне все «Оземпик» приписывают, а я, как дурак, на диете сижу и в зал хожу. Мотоциклы еще люблю.

Сколько у тебя мотоциклов?

Два.

И ты ездишь на них?

Стараюсь, да.

Куда ты гоняешь на мотоцикле?

Слушай, а как придется. Если кто позовет, если сложится оказия, то едем в какое-то путешествие. Вот в 2023 году по Кавказу, по Северной Осетии мы прекрасно прокатились с ребятами.

Ты отдыхаешь за рулем мотоцикла?

Какое-то время да, но потом устаешь. А бывают моменты, когда ты едешь: прям дорога, небо, солнце, и наступает момент такого… Ну, как это люди называют? Счастья, наверное. Ты понимаешь, что в этот момент ты действительно счастлив. Ветер, ты, мотоцикл и мир, с которым ты ощущаешь единение. 

Вопрос бытовой. У нас в этом номере будет большой мате­риал про культуру потребления, про шопоголизм и так далее. Ты правильно сказал, что мы с тобой два человека из Советского Союза, в общем, оба из небогатых семей. У нас ничего не было. У тебя был период шопоголизма, когда надо все купить?

Был, конечно.

Он долго длился?

Слушай, недолго. Слава богу, появилась в моей жизни Виктория Борисовна Шестаковская. Она художник-постановщик, дизайнер и, собственно, стала моим стилистом. Она меня приодела и выкинула к чертовой матери все лишнее из моего гардероба.

Было все, как мы любим: Орехово-­Борисово Южное — всё в брендах, и в очень ярких, чтобы все прям горело.

Все это было. Часы какие-то я купил себе один раз, помню, в известном торговом центре на Кутузовском проспекте. Вынесли из-под полы.

Почему из-под полы? Сказали, за ними очередь?

Ну, типа того. Я думал про себя: «Зачем мне? Это ж только богатые носят». Потом думаю: «Ну а чё такого-­то, и ладно!» Сначала ска­зали: «Мы не можем продать, за ними очередь». Я уже ушел, и меня дого­няет человек: «Идите сюда, идите». Показывает мне в руке: «Для вас специально. Я с руководством поговорил, пойдемте». Так мне продали мои первые часы.

Ты счастлив был в этот момент?

Слушай, ну не то чтобы счастлив. Я как бы… Ну, блин, живу в собачьей конуре, в маленькой квартиру­шечке в муравейнике, но зато у меня дорогие часы. Думаю, ну ладно, Бог послал! Все равно не принимаешь как-то. Привык же, вот эта советская прошивка все равно: «Зачем это мне? Я недостоин».

Нет, ну ты хорошо сказал: «Богатые только носят».

А как? У меня всю жизнь мама с папой и бабка говорили: «Не жили бога­то, не будем и начинать!» Понима­ешь?

Наши с тобой родители, конечно, мотиваторы еще те!

Конечно. «У нищих слуг нету» еще.

Любимая поговорка.

«Молчание — золото».

Не, «Молчи — за умного сойдешь».

Да, конечно. «Я — последняя буква в алфавите». 

Мы выросли в ужасно демотивирующей обстановке. Я никогда об этом не задумывался. Но это так и есть.

А потом они удивляются: «А почему они все алкаши и наркоманы? Как так-то?» А вот так! Как она могла не появиться-то, водка, с такими мотивациями?

Я вернусь к нашей с тобой беседе четырехлетней давности. На мой вопрос о друзьях ты сказал: «Я, вообще-то, боюсь этого слова, дружба — это работа». У тебя изменилось что-то за четыре года? Появились какие-то люди, которых ты можешь друзьями назвать?

Ты знаешь, да, появились. Тогда я рассуждал по-другому. Сейчас могу сказать: да, их немного, но появились люди, которым я могу доверять и которые принимают меня таким, какой я есть.

В частности, я могу сказать, что самый близкий друг мой — это, конечно, Настя Сайфулина (мой директор). Наверное, она знает обо мне больше, чем моя мать. Я могу поделиться с ней всем, она знает о каж­дой секунде моей жизни, обо всем, что со мной происходит. И действительно, были моменты, когда Настя вела себя не просто как мой директор, а как настоящий друг. Я это очень ценю.

Есть Гарик Харламов. Человек, с которым я могу даже помолчать, и он меня понимает. Женя Грув с его супругой Денизой — мои очень близкие, мои любимые друзья, которые понимают прекрасно все мои вибрации, наши творческие, эмоцио­нальные качели.

А ты часто разговариваешь с ними об этом? То есть ты можешь прийти к любому из этих людей и сказать: «Мне так х***во, давай поговорим».

Да.

Утром я король, в обед — говно, а вечером мне хочется застрелиться. И так каждый день. А это несущая конструкция любого творчества, поэтому людям, которых я перечислил, им даже не нужно об этом говорить. Они сами такие. Все наше творчество стоит на этом.

Сереж, у меня к тебе последний вопрос. Скажи, пожалуйста, как ты это чувствуешь: что делает человека счастливым? Что тебя делает счастливым?

Ну надо еще разобраться, что такое счастье.